Неточные совпадения
— Нет, нет… вздор… ничего!.. Немного
голова закружилась. Совсем не обморок… Дались вам эти обмороки!.. Гм! да… что бишь я хотел? Да: каким образом ты
сегодня же убедишься, что можешь уважать его и что он… ценит, что ли, как ты сказала? Ты, кажется, сказала, что
сегодня? Или я ослышался?
— Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь
головой стучать, как
сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…
Если же я так поносил его вчера, то это потому, что вчера я был грязно пьян и еще… безумен; да, безумен, без
головы, сошел с ума, совершенно… и
сегодня стыжусь того!..
— Вы, Порфирий Петрович, пожалуйста, не заберите себе в
голову, — с суровою настойчивостью произнес Раскольников, — что я вам
сегодня сознался. Вы человек странный, и слушал я вас из одного любопытства. А я вам ни в чем не сознался… Запомните это.
— Знаешь ли что? — говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в
голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал
сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
— Мне все равно — кто,
сегодня это не считается, — заявил желтолицый и, сняв шапку, взмахнул ею над лысой
головой.
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо брата.
Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за
голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...
Самгин был уверен, что этот скандал не ускользнет от внимания газет. Было бы крайне неприятно, если б его имя оказалось припутанным. А этот Миша — существо удивительно неудобное. Сообразив, что Миша, наверное, уже дома, он послал за ним дворника. Юноша пришел немедля и остановился у двери, держа забинтованную
голову как-то особенно неподвижно, деревянно. Неуклонно прямой взгляд его одинокого глаза
сегодня был особенно неприятен.
В этот вечер ее физическая бедность особенно колола глаза Клима. Тяжелое шерстяное платье неуловимого цвета состарило ее, отягчило движения, они стали медленнее, казались вынужденными. Волосы, вымытые недавно, она небрежно собрала узлом, это некрасиво увеличило
голову ее. Клим и
сегодня испытывал легонькие уколы жалости к этой девушке, спрятавшейся в темном углу нечистоплотных меблированных комнат, где она все-таки сумела устроить для себя уютное гнездо.
В центре толпы, с флагом на длинном древке, стоял Корнев,
голова его была выше всех. Самгин отметил, что
сегодня у Корнева другое лицо, не столь сухое и четкое, как всегда, и глаза — другие, детские глаза.
В карете гостиницы, вместе с двумя немыми, которые, спрятав
головы в воротники шуб, явно не желали ничего видеть и слышать, Самгин, сквозь стекло в двери кареты, смотрел во тьму, и она казалась материальной, весомой, леденящим испарением грязи города, крови, пролитой в нем
сегодня, испарением жестокости и безумия людей.
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно лежал на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа
голову на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как новый резиновый мяч. Отец спросил: что
сегодня говорила бабушка на уроке закона божия?
— Да ведь что же, знаете, я не вчера живу, а —
сегодня, и назначено мне завтра жить. У меня и без помощи книг от науки жизни череп
гол…
Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе
голову: зачем?
Он, как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван, подопрет
голову рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец,
голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет: довольно сделано
сегодня для общего блага.
— Что-то у тебя глаза несвежи
сегодня. Здоров ли ты? — и покачает
головой.
Бог с тобою,
Нет, нет — не грезы, не мечты.
Ужель еще не знаешь ты,
Что твой отец ожесточенный
Бесчестья дочери не снес
И, жаждой мести увлеченный,
Царю на гетмана донес…
Что в истязаниях кровавых
Сознался в умыслах лукавых,
В стыде безумной клеветы,
Что, жертва смелой правоты,
Врагу он выдан
головою,
Что пред громадой войсковою,
Когда его не осенит
Десница вышняя господня,
Он должен быть казнен
сегодня,
Что здесь покамест он сидит
В тюремной башне.
Послушай: хитрости какие!
Что за рассказ у них смешной?
Она за тайну мне сказала,
Что умер бедный мой отец,
И мне тихонько показала
Седую
голову — творец!
Куда бежать нам от злоречья?
Подумай: эта
головаБыла совсем не человечья,
А волчья, — видишь: какова!
Чем обмануть меня хотела!
Не стыдно ль ей меня пугать?
И для чего? чтоб я не смела
С тобой
сегодня убежать!
Возможно ль?
— Какая я бледная
сегодня! У меня немного
голова болит: я худо спала эту ночь. Пойду отдохну. До свидания, cousin! Извините, Полина Карповна! — прибавила она и скользнула в дверь.
— А все-таки каждый день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая
головой. — Ну о чем, например, ты будешь говорить хоть
сегодня? Чего ты хочешь от нее, если ее за тебя не выдадут?
— Потом я пойду к бабушке и скажу ей: вот кого я выбрала… на всю жизнь. Но… кажется… этого не будет… мы напрасно видимся
сегодня, мы должны разойтись! — с глубоким унынием, шепотом, досказала она и поникла
головой.
— А вы сами разве такая, какие были недавно, еще
сегодня вечером? Разве вам приходило в
голову стыдиться или бояться меня? приходили вам на язык такие слова, как теперь? И вы тоже изменились!
— И только с воздухом… А воздухом можно дышать и в комнате. Итак, я еду в шубе… Надену кстати бархатную ермолку под шляпу, потому что вчера и
сегодня чувствую шум в
голове: все слышится, будто колокола звонят; вчера в клубе около меня по-немецки болтают, а мне кажется, грызут грецкие орехи… А все же поеду. О женщины!
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на
голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и
сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
— Ничего не надо заглаживать! не нуждаюсь, не хочу, не хочу! — восклицал я, схватив себя за
голову. (О, может быть, я поступил тогда с нею слишком свысока!) — Скажите, однако, где будет ночевать
сегодня князь? Неужели здесь?
Право, я боялся прийти
сегодня на похороны, потому что мне с чего-то пришло в
голову непременное убеждение, что я вдруг засвищу или захохочу, как этот несчастный доктор, который довольно нехорошо кончил…
Кончив завтрак, он по одной таблице припоминает, какое число и какой день
сегодня, справляется, что делать, берет машинку, которая сама делает выкладки: припоминать и считать в
голове неудобно.
Сегодня Иван Григорьев просунул к нам
голову: «Не прикажете ли бросить этот камень?» Он держал какой-то красивый, пестрый камень в руке. «Как можно! это надо показать в Петербурге: это замечательный камень, из Бразилии…» — «Белья некуда девать, — говорил Иван Григорьев, — много места занимает. И что за камень? хоть бы для точила годился!»
Около монумента, на сквере, только что посажены, не
сегодня, так вчера, кустики с
голыми прутьями — будущие деревья; они смотрели так жалко и сухо, как будто отчаивались вырасти под этим солнцем.
Сегодня, возвращаясь с прогулки, мы встретили молодую крестьянскую девушку, очень недурную собой, но с болезненной бледностью на лице. Она шла в пустую, вновь строящуюся избу. «Здравствуй! ты нездорова?» — спросили мы. «Была нездорова:
голова с месяц болела, теперь здорова», — бойко отвечала она. «Какая же ты красавица!» — сказал кто-то из нас. «Ишь что выдумали! — отвечала она, — вот войдите-ка лучше посмотреть, хорошо ли мы строим новую избу?»
Сегодня, 19-го, штиль вдруг превратился почти в шторм; сначала налетел от NO шквал, потом задул постоянный, свежий, а наконец и крепкий ветер, так что у марселей взяли четыре рифа. Качка сделалась какая-то странная, диагональная, очень неприятная: и привычных к морю немного укачало. Меня все-таки нет, но
голова немного заболела, может быть, от этого. Вечером и ночью стало тише.
Сегодня вдруг видим, что при входе в бухту Кибач толпится кучка народу. Там и баниосы, и переводчики, смотрят, размеривают, втыкают колышки: ясно, что готовят другое место, но какое! тоже
голое, с зеленью правда, но это посевы риса и овощей; тут негде ступить.
Тот животный человек, который жил в нем, не только поднял теперь
голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он был в первый приезд свой и даже
сегодня утром в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал один в его душе.
Право, она была красива
сегодня, и в
голове Половодова мелькнула собственная счастливая мысль: чего искать необходимую для дела женщину, когда она стоит перед ним?..
— Водку пили? — спрашивал Веревкин, выставляя из-за ширмы свою кудрявую
голову. — Вот тут графин стоит… Одолжайтесь. У меня
сегодня какая-то жажда…
Антонида Ивановна показалась Привалову
сегодня ослепительно красивой, красивой с ног до
головы, от складок платья до последнего волоска.
— Аника Панкратыч, голубчик!.. — умолял Иван Яковлич, опускаясь перед Лепешкиным на колени. — Ей-богу, даже в театр не загляну! Целую ночь
сегодня будем играть. У меня теперь
голова свежая.
— Ого-го!.. Вон оно куда пошло, — заливался Веревкин. — Хорошо,
сегодня же устроим дуэль по-американски: в двух шагах, через платок… Ха-ха!.. Ты пойми только, что сия Катерина Ивановна влюблена не в папахена, а в его карман. Печальное, но вполне извинительное заблуждение даже для самого умного человека, который зарабатывает деньги
головой, а не ногами. Понял? Ну, что возьмет с тебя Катерина Ивановна, когда у тебя ни гроша за душой… Надо же и ей заработать на ярмарке на свою долю!..
Кивнув
головой Привалову, Хиония Алексеевна уже обнимала Аллу, шепнув ей мимоходом: «Как вы
сегодня интересны, mon ange…» Лепешкин, как шар, подкатился к столу. Агриппина Филипьевна отрекомендовала его Привалову.
По лестнице величественно поднимались две группы: впереди всех шла легкими шажками Алла в бальном платье цвета чайной розы, с
голыми руками и пикантным декольте. За ней Иван Яковлич с улыбкой счастливого отца семейства вел Агриппину Филипьевну, которая была
сегодня необыкновенно величественна. Шествие замыкали Хиония Алексеевна и Виктор Николаич.
— Ну, брат, шалишь: у нее
сегодня сеанс с Лепешкиным, — уверял «Моисей», направляясь к выходу из буфета; с половины дороги он вернулся к Привалову, долго грозил ему пальцем, ухмыляясь глупейшей пьяной улыбкой и покачивая
головой, и, наконец, проговорил: — А ты, брат, Привалов, ничего… Хе-хе! Нет, не ошибся!.. У этой Тонечки, черт ее возьми, такие амуры!.. А грудь?.. Ну, да тебе это лучше знать…
— Мир дому сему, — крикнул поп Савел еще под окошком. — У меня
сегодня в
голове такая мельница мелет… А я уж поправился, стомаха ради и частых недуг!..
— Перемена, перемена! — быстро подхватила Грушенька. — У них секрет, у них был секрет! Митя мне сам сказал, что секрет, и, знаешь, такой секрет, что Митя и успокоиться не может. А ведь прежде был веселый, да он и теперь веселый, только, знаешь, когда начнет этак
головой мотать, да по комнате шагать, а вот этим правым пальцем себе тут на виске волосы теребить, то уж я и знаю, что у него что-то беспокойное на душе… я уж знаю!.. А то был веселый; да и
сегодня веселый!
Вчера было глупость мне в
голову пришла, когда я тебе на
сегодня велел приходить: хотел было я через тебя узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку, ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убраться совсем, лет на пять, а лучше на тридцать пять, да без Грушки и уже от нее совсем отказаться, а?
— Да уж и попало-с, не в
голову, так в грудь-с, повыше сердца-с,
сегодня удар камнем, синяк-с, пришел, плачет, охает, а вот и заболел.
«Вот, говорят, вчера была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру
сегодня жаловалась на
голову, а к вечеру вдруг вот в каком положении…» Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
Сегодня я заметил, что он весь день был как-то особенно рассеян. Иногда он садился в стороне и о чем-то напряженно думал. Он опускал руки и смотрел куда-то вдаль. На вопрос, не болен ли он, старик отрицательно качал
головой, хватался за топор и, видимо, всячески старался отогнать от себя какие-то тяжелые мысли.
Много их в Петербурге, молоденьких дур,
сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с
голью кабацкою.
И я
сегодня же бы увез ее, если б не пришла мне в
голову мысль, которая меня остановила.
— У тебя
голова болит
сегодня?